(no subject)
Свящ. Владимир Зелинский:
Дело схи-Романова, столь очевидное на первый взгляд, повернуло меня к той болезни, от которой у православия, в сущности, никогда было внутренней защиты. Оно ее просто не замечает.Дело схи-Романова, столь очевидное на первый взгляд, повернуло меня к той болезни, от которой у православия, в сущности, никогда было внутренней защиты. Оно ее просто не замечает. Называется она «человек отменяется», когда глубинное измерение человеческого существования оттесняется измерением исключительно доктринальным.
Человек ничего не значит, значит только конфессиональный знак человека. Во имя этого знака возникает своего рода духовный тоталитаризм. Заражен ею не только схи, но и великое множество его безвестных последователей.
Тоталитаризм часто бывает грубым, горячим, пафосным. «Миром правит хабад, дайте только рукава засучить, в руки кувалду взять», «как завидишь бабу, хрясть об колено ее », «катехизируй по самое не могу» и т.п. Утрирую, конечно. Суть же в том, что религиозная ценность другой человеческой личности измеряется только тем, что я/моя Церковь считаем абсолютной истиной. Если же человек в ту истину не вписывается, то выбрасывается вон: anathema sit. А язык, которым анафема изрекается: гнев, запрет, плевок, огонь – это от эпохи зависит.
Всякий тоталитаризм слышит только себя и всегда вперен взглядом в своего врага, которого чаще всего сам же изобретает.
Он бывает не только яростным, хамоватым, но и холодным, безразличным. Особенно там, где православие подчеркивает свою гордую, отгороженную от всех истинность.
Нашел недавно на истинно православной странице:
...«ощущение этой границы между христианством и морем пост-христианского язычества... включая Шмемана и Паисия Святогорца … это всё варианты утилизации христианства под бытовые нужды (в одном случае -- нужды неверующего интеллигента, в другом случае -- язычника из народа)».
Было такое понятие у греков, перешедшее без перевода в новые языки – хюбрис. Хюбрис не станет хвалиться: моя вера лучше, выше, священнее, он скажет: то, что ты считал сокровищем, на служение которому потратил жизнь, это вообще ничто, мусор. Какая там у тебя христианская вера, ты вообще не знаешь, что это такое. Вера начинается не с любви. Не с открытости сердца. Она начинается с отсечения прочих вер, прочих душ, прочих личностей. В данном случае таких очень разных и очень больших личностей, как - о.А.Шмеман, св. Паисии Святогорец. Подобное православие заявляет (на ходу, времени не тратя на разъяснения): неважно, что она, эта личность, внутри себя полагает, что пишет и проповедует, как со Христом в глубине своей соприкасается, какие откровения получает, христианская она или нет - решать мне, специалисту, прочитавшему достаточное количество правильных книг.
Это совсем не горячий, это, если хотите, ледяной тоталитаризм нарцисса. Тоталитаризм формул, диктатура знания, того, которое надмевает и уму не научает. У тоталитаризма горячего есть все же какая-то крупица любви; ненавидя вас, как еретика, он все же хочет вас спасти. У холодного такой цели не наблюдается, он вас просто не знает и знакомиться не собирается, лишь оценивает с высоты.
Его символ веры – самодостаточность и надменность. Чаще молчаливая, но иногда и брехливая.
Особенно в отношении к экуменизму. Ты проходишь мимо чужого сада, ничуть не думая перелезать через забор, чем-то там поживиться, ну, разве что, махнешь рукой хозяину приветственно. И тотчас оттуда кто-то обдаст тебя злобно заливистым лаем. Да в чем дело? А зачем близко ходишь, почему руками, где не положено, размахиваешь?
Всегда знал, что среди православных, главных учителей смирения и обличителей гордыни, именно она-то и свила самое просторное, уютное гнездо. Но там, где православие объявляет себя единственным и неизменным средоточием истины, там она просто ликует:
«Благодарю Тебя, Господи, что я не такой, как этот Сергий, Кирилл, или тот сергианец».
Представим себе евангельского Иисуса, для которого каждый встречный - сначала человек со своей нуждой, со своей душой, а уж потом кто-то: сотник, самарянин, блудница, носитель той или иной знаковости. Впрочем, евангельский Иисус в тоталитарном христианстве не то, чтобы почитаем, Он, можно сказать, гоним. Называется она «человек отменяется», когда глубинное измерение человеческого существования оттесняется измерением исключительно доктринальным.
Человек ничего не значит, значит только конфессиональный знак человека. Во имя этого знака возникает своего рода духовный тоталитаризм. Заражен ею не только схи, но и великое множество его безвестных последователей.
Тоталитаризм часто бывает грубым, горячим, пафосным. «Миром правит хабад, дайте только рукава засучить, в руки кувалду взять», «как завидишь бабу, хрясть об колено ее », «катехизируй по самое не могу» и т.п. Утрирую, конечно. Суть же в том, что религиозная ценность другой человеческой личности измеряется только тем, что я/моя Церковь считаем абсолютной истиной. Если же человек в ту истину не вписывается, то выбрасывается вон: anathema sit. А язык, которым анафема изрекается: гнев, запрет, плевок, огонь – это от эпохи зависит.
Всякий тоталитаризм слышит только себя и всегда вперен взглядом в своего врага, которого чаще всего сам же изобретает.
Он бывает не только яростным, хамоватым, но и холодным, безразличным. Особенно там, где православие подчеркивает свою гордую, отгороженную от всех истинность.
Нашел недавно на истинно православной странице:
...«ощущение этой границы между христианством и морем пост-христианского язычества... включая Шмемана и Паисия Святогорца … это всё варианты утилизации христианства под бытовые нужды (в одном случае -- нужды неверующего интеллигента, в другом случае -- язычника из народа)».
Было такое понятие у греков, перешедшее без перевода в новые языки – хюбрис. Хюбрис не станет хвалиться: моя вера лучше, выше, священнее, он скажет: то, что ты считал сокровищем, на служение которому потратил жизнь, это вообще ничто, мусор. Какая там у тебя христианская вера, ты вообще не знаешь, что это такое. Вера начинается не с любви. Не с открытости сердца. Она начинается с отсечения прочих вер, прочих душ, прочих личностей. В данном случае таких очень разных и очень больших личностей, как - о.А.Шмеман, св. Паисии Святогорец. Подобное православие заявляет (на ходу, времени не тратя на разъяснения): неважно, что она, эта личность, внутри себя полагает, что пишет и проповедует, как со Христом в глубине своей соприкасается, какие откровения получает, христианская она или нет - решать мне, специалисту, прочитавшему достаточное количество правильных книг.
Это совсем не горячий, это, если хотите, ледяной тоталитаризм нарцисса. Тоталитаризм формул, диктатура знания, того, которое надмевает и уму не научает. У тоталитаризма горячего есть все же какая-то крупица любви; ненавидя вас, как еретика, он все же хочет вас спасти. У холодного такой цели не наблюдается, он вас просто не знает и знакомиться не собирается, лишь оценивает с высоты.
Его символ веры – самодостаточность и надменность. Чаще молчаливая, но иногда и брехливая.
Особенно в отношении к экуменизму. Ты проходишь мимо чужого сада, ничуть не думая перелезать через забор, чем-то там поживиться, ну, разве что, махнешь рукой хозяину приветственно. И тотчас оттуда кто-то обдаст тебя злобно заливистым лаем. Да в чем дело? А зачем близко ходишь, почему руками, где не положено, размахиваешь?
Всегда знал, что среди православных, главных учителей смирения и обличителей гордыни, именно она-то и свила самое просторное, уютное гнездо. Но там, где православие объявляет себя единственным и неизменным средоточием истины, там она просто ликует:
«Благодарю Тебя, Господи, что я не такой, как этот Сергий, Кирилл, или тот сергианец».
Представим себе евангельского Иисуса, для которого каждый встречный - сначала человек со своей нуждой, со своей душой, а уж потом кто-то: сотник, самарянин, блудница, носитель той или иной знаковости. Впрочем, евангельский Иисус в тоталитарном христианстве не то, чтобы почитаем, Он, можно сказать, гоним.
Дело схи-Романова, столь очевидное на первый взгляд, повернуло меня к той болезни, от которой у православия, в сущности, никогда было внутренней защиты. Оно ее просто не замечает.Дело схи-Романова, столь очевидное на первый взгляд, повернуло меня к той болезни, от которой у православия, в сущности, никогда было внутренней защиты. Оно ее просто не замечает. Называется она «человек отменяется», когда глубинное измерение человеческого существования оттесняется измерением исключительно доктринальным.
Человек ничего не значит, значит только конфессиональный знак человека. Во имя этого знака возникает своего рода духовный тоталитаризм. Заражен ею не только схи, но и великое множество его безвестных последователей.
Тоталитаризм часто бывает грубым, горячим, пафосным. «Миром правит хабад, дайте только рукава засучить, в руки кувалду взять», «как завидишь бабу, хрясть об колено ее », «катехизируй по самое не могу» и т.п. Утрирую, конечно. Суть же в том, что религиозная ценность другой человеческой личности измеряется только тем, что я/моя Церковь считаем абсолютной истиной. Если же человек в ту истину не вписывается, то выбрасывается вон: anathema sit. А язык, которым анафема изрекается: гнев, запрет, плевок, огонь – это от эпохи зависит.
Всякий тоталитаризм слышит только себя и всегда вперен взглядом в своего врага, которого чаще всего сам же изобретает.
Он бывает не только яростным, хамоватым, но и холодным, безразличным. Особенно там, где православие подчеркивает свою гордую, отгороженную от всех истинность.
Нашел недавно на истинно православной странице:
...«ощущение этой границы между христианством и морем пост-христианского язычества... включая Шмемана и Паисия Святогорца … это всё варианты утилизации христианства под бытовые нужды (в одном случае -- нужды неверующего интеллигента, в другом случае -- язычника из народа)».
Было такое понятие у греков, перешедшее без перевода в новые языки – хюбрис. Хюбрис не станет хвалиться: моя вера лучше, выше, священнее, он скажет: то, что ты считал сокровищем, на служение которому потратил жизнь, это вообще ничто, мусор. Какая там у тебя христианская вера, ты вообще не знаешь, что это такое. Вера начинается не с любви. Не с открытости сердца. Она начинается с отсечения прочих вер, прочих душ, прочих личностей. В данном случае таких очень разных и очень больших личностей, как - о.А.Шмеман, св. Паисии Святогорец. Подобное православие заявляет (на ходу, времени не тратя на разъяснения): неважно, что она, эта личность, внутри себя полагает, что пишет и проповедует, как со Христом в глубине своей соприкасается, какие откровения получает, христианская она или нет - решать мне, специалисту, прочитавшему достаточное количество правильных книг.
Это совсем не горячий, это, если хотите, ледяной тоталитаризм нарцисса. Тоталитаризм формул, диктатура знания, того, которое надмевает и уму не научает. У тоталитаризма горячего есть все же какая-то крупица любви; ненавидя вас, как еретика, он все же хочет вас спасти. У холодного такой цели не наблюдается, он вас просто не знает и знакомиться не собирается, лишь оценивает с высоты.
Его символ веры – самодостаточность и надменность. Чаще молчаливая, но иногда и брехливая.
Особенно в отношении к экуменизму. Ты проходишь мимо чужого сада, ничуть не думая перелезать через забор, чем-то там поживиться, ну, разве что, махнешь рукой хозяину приветственно. И тотчас оттуда кто-то обдаст тебя злобно заливистым лаем. Да в чем дело? А зачем близко ходишь, почему руками, где не положено, размахиваешь?
Всегда знал, что среди православных, главных учителей смирения и обличителей гордыни, именно она-то и свила самое просторное, уютное гнездо. Но там, где православие объявляет себя единственным и неизменным средоточием истины, там она просто ликует:
«Благодарю Тебя, Господи, что я не такой, как этот Сергий, Кирилл, или тот сергианец».
Представим себе евангельского Иисуса, для которого каждый встречный - сначала человек со своей нуждой, со своей душой, а уж потом кто-то: сотник, самарянин, блудница, носитель той или иной знаковости. Впрочем, евангельский Иисус в тоталитарном христианстве не то, чтобы почитаем, Он, можно сказать, гоним. Называется она «человек отменяется», когда глубинное измерение человеческого существования оттесняется измерением исключительно доктринальным.
Человек ничего не значит, значит только конфессиональный знак человека. Во имя этого знака возникает своего рода духовный тоталитаризм. Заражен ею не только схи, но и великое множество его безвестных последователей.
Тоталитаризм часто бывает грубым, горячим, пафосным. «Миром правит хабад, дайте только рукава засучить, в руки кувалду взять», «как завидишь бабу, хрясть об колено ее », «катехизируй по самое не могу» и т.п. Утрирую, конечно. Суть же в том, что религиозная ценность другой человеческой личности измеряется только тем, что я/моя Церковь считаем абсолютной истиной. Если же человек в ту истину не вписывается, то выбрасывается вон: anathema sit. А язык, которым анафема изрекается: гнев, запрет, плевок, огонь – это от эпохи зависит.
Всякий тоталитаризм слышит только себя и всегда вперен взглядом в своего врага, которого чаще всего сам же изобретает.
Он бывает не только яростным, хамоватым, но и холодным, безразличным. Особенно там, где православие подчеркивает свою гордую, отгороженную от всех истинность.
Нашел недавно на истинно православной странице:
...«ощущение этой границы между христианством и морем пост-христианского язычества... включая Шмемана и Паисия Святогорца … это всё варианты утилизации христианства под бытовые нужды (в одном случае -- нужды неверующего интеллигента, в другом случае -- язычника из народа)».
Было такое понятие у греков, перешедшее без перевода в новые языки – хюбрис. Хюбрис не станет хвалиться: моя вера лучше, выше, священнее, он скажет: то, что ты считал сокровищем, на служение которому потратил жизнь, это вообще ничто, мусор. Какая там у тебя христианская вера, ты вообще не знаешь, что это такое. Вера начинается не с любви. Не с открытости сердца. Она начинается с отсечения прочих вер, прочих душ, прочих личностей. В данном случае таких очень разных и очень больших личностей, как - о.А.Шмеман, св. Паисии Святогорец. Подобное православие заявляет (на ходу, времени не тратя на разъяснения): неважно, что она, эта личность, внутри себя полагает, что пишет и проповедует, как со Христом в глубине своей соприкасается, какие откровения получает, христианская она или нет - решать мне, специалисту, прочитавшему достаточное количество правильных книг.
Это совсем не горячий, это, если хотите, ледяной тоталитаризм нарцисса. Тоталитаризм формул, диктатура знания, того, которое надмевает и уму не научает. У тоталитаризма горячего есть все же какая-то крупица любви; ненавидя вас, как еретика, он все же хочет вас спасти. У холодного такой цели не наблюдается, он вас просто не знает и знакомиться не собирается, лишь оценивает с высоты.
Его символ веры – самодостаточность и надменность. Чаще молчаливая, но иногда и брехливая.
Особенно в отношении к экуменизму. Ты проходишь мимо чужого сада, ничуть не думая перелезать через забор, чем-то там поживиться, ну, разве что, махнешь рукой хозяину приветственно. И тотчас оттуда кто-то обдаст тебя злобно заливистым лаем. Да в чем дело? А зачем близко ходишь, почему руками, где не положено, размахиваешь?
Всегда знал, что среди православных, главных учителей смирения и обличителей гордыни, именно она-то и свила самое просторное, уютное гнездо. Но там, где православие объявляет себя единственным и неизменным средоточием истины, там она просто ликует:
«Благодарю Тебя, Господи, что я не такой, как этот Сергий, Кирилл, или тот сергианец».
Представим себе евангельского Иисуса, для которого каждый встречный - сначала человек со своей нуждой, со своей душой, а уж потом кто-то: сотник, самарянин, блудница, носитель той или иной знаковости. Впрочем, евангельский Иисус в тоталитарном христианстве не то, чтобы почитаем, Он, можно сказать, гоним.
