Один из путей создания видимости «нормализации» - рассказ о примирении московского святителя Ионы с цареградским святителем патриархом Геннадием Схоларием.
Было, мол, посольство на Москву от вселенского патриарха Геннадия Схолария.
Современный апологет московской версии истории свящ. Михаил Желтов излагает те события так: «В 1454 г. на Русь прибыл посланный патриархом Геннадием представитель Патриархии по имени Димитрий. Он побывал, в том числе, во Пскове и Новгороде и, по всей видимости, передал в Москву некое патриаршее послание, в ответ на которое свт. Иона направил патриарху свое собственное, а также разослал в русские епархии окружное послание, дозволявшее Димитрию осуществить на Руси сбор средств по просьбе патриарха Геннадия» (свящ. Михаил Желтов. Историко-канонические основания единства Русской Церкви // Церковь и время № 3 (84). 2018).
«По всей видимости»… У меня другие очки и эта «видимость» мне отнюдь не очевидна. Точно ли патриарх Геннадий хоть что-то писал митрополиту Ионе?
Прежде всего – непонятна связь этого Димитрия с царьградским патриархом. Об этом госте мы знаем исключительно из «Окружного послания митрополита Ионы о милостыне греку Димитрию» (См. Акты исторические т.1. Спб., 1841, сс. 496-497 (№264) https://www.runivers.ru/bookreader/book457129/#page/511/mode/1up).
В нем читаем: «человек христианин православный Дмитрий Гречин пришел до нас от великого православия от великого царствующего Коснтанинограда».
Как из этого сделать вывод о том, что он послан патриархом – непонятно.
О патриархии и ее нуждах Дмитрий ничего не говорит. Ему также не приписывается передача какого бы то ни было патриаршего послания в Москву. Он просит только за себя и свою личную трагедию: надо семью выкупить из турецкого плена. Из того, что беженец-попрошайка пришел в Москву за деньгами для себя - как можно делать вывод о том, что царьградский патриарх отправкой этого своего посла признал московскую автокефалию?
Такая возможность есть. Если будет установлено, что формула «пришел до нас от великого православия» ранее в московских документах означала именно и только прибытие официального патриаршего посла или экзарха. Но пока никто этих цитат не предъявил.
Хорошо, пусть не Дмитрий Гречин, а кто-то другой, но передал же в Москву «некое патриаршее послание, в ответ на которое свт. Иона направил патриарху свое собственное».
Увы, и этого мы не знаем. Да, есть письмо некоего духовного лица из Москвы константинопольскому патриарху. Но из сборника митрополичьих грамот, составленного в 16 веке и сохранившего для нас это послание, вырван начальный лист этого послания. Кто писал? Кому? Когда? Даже имя московского князя там ни разу не упоминается . Равно как не упомянуты имена ни автора, ни адресата. Причем московский автор письма даже и сам не знает имени того патриарха, к которому обращается.
Если информационная блокада была столь плотной, что московский митрополит не знал имени царьградского патриарха, то логично предположить, что и патриарх вполне мог быть не в курсе ни имени московского (киевского) митрополита, ни обстоятельств его возведения на кафедру.
Если это ив самом деле письмо митр. Ионы, отправленное в 1452 или 1453 году (как полагали его русские публикаторы 40-х годов 19 века), то оно не может быть ответом на письмо Геннадия Схолария, который стал патриархом лишь в Богоявление (6 января) 1454 года.
Если же это письмо конца 1454 года или более позднее, то удивляет в нем полное непонимание наступившей константинопольской разрухи: автор письма говорит, что не может прислать положенный епархиальный взнос из-за того, что Москва оскудела от междоусобных браней. Зато просит прислать грамоты из царьградских патриарших архивов…
«Озабоченный нуждами своей бедствующей Церкви, он решился обратиться за материальными пособиями к единоверной России, ибо, без сомнения, по его благословению прибыл тогда к нам какой-то "митрополит цареградский" (т. е. из Царяграда) Игнатий, который в 1454 г. целый месяц июнь прожил в Пскове и, щедро одаренный, отправился оттуда в Новгород, Вероятно, чрез этого-то митрополита, которому нужно же было пред началом сборов своих по России представиться нашему великому князю или, по крайней мере, митрополиту, патриарх и прислал последнему свою грамоту. В грамоте первосвятитель напоминал о своих правах на Русскую митрополию, просил пособий своей угнетенной Церкви как теперь, так и на будущее время и выражал желание, чтобы наш великий князь прислал к нему в Царьград своего посла. Все это видно из ответного послания нашего митрополита, который между прочим писал к патриарху: "Благословения от твоей великой святыни мы требовать хочем, равно и ото всех, кто ни будет патриархом на патриаршестве, соблюдая Церковь Христову и держа истинное православие. И когда что у нас найдется, то за Христову любовь посылать к вам хочем. Ныне, господине, сын мой великий князь послал к твоей великой святыне своего посла, человека честного и близкого к нему, Ивана Владимировича, по твоему к нам приказу и писанию, и что, господине, у нас нашлось, то от веры, за духовную великую любовь мы послали к тебе с тем же великокняжеским послом. И ты за те наши малые поминки на нас не помолви, ибо и наша земля по грехам от поганства и междоусобных браней весьма истощала и истомилась". Так возобновились наши церковные сношения с Византиею. Обстоятельства были для нас благоприятны: патриарх крайне нуждался в нашем пособии и, как видно, первый отнесся к нам, а потому от него можно было ожидать тех уступок, которые нам были необходимы» (митрополит Макарий (Булгаков). История Русской церкви. Кн. 4 ч.1. М., 1996, с.21).
Ранее мы видели, что посредником в этой якобы переписке м. Ионы и патр. Геннадия назначали Дмитрия Гречина. Теперь видим, что почтальоном якобы был митрополит Игнатий.
А откуда эти сведения? – Из псковских летописей:
«Того же лета приеха во Псков митрополит цареградский Игнатей июня 1 и псковичи чтиша и дариша его и пребыв 4 недели поеха в Новгород» (Вторая Псковская летопись. Лето 6962; ПСРЛ т.5).
«Того же лета приеха во Псков митрополит цареградский Игнатей июня 1 и пребыв 4 недели и поеха изо Пскова одарен в Новгород» (Первая Псковская летопись. Лето 6962; ПСРЛ т.4.)
И опять: в этих единственных рассказах не упоминается, что Игнатий был кем-то послан и что-то привез. Не говорится даже о том, что он доехал до Москвы. Нет рассказов о том, что ему разрешили служить или что он стал служить с местным духовенством . Маршрут его и график странны для почтальона. Он мог месяц ждать в пограничном Пскове разрешения на проезд в Москву. Но тогда бы и летописцы сказали, что уехал в Москву, а не в Новгород. Если, двигаясь явно не поспешая, он к 1 июня был во Пскове, что находится северо-западнее Москвы, значит, свой окружной путь из только что павшего Константинополя он начал не менее чем за 4 месяца до этого. Обычный путь занимал около трех месяцев: путешествие митрополита Пимена в 1389 году из Москвы в Царьград в лучшее время года длилось с 13 апреля по 29 июня – причем это была властное посольство, встречаемое «со многими почестями и любовью» , а не путешествие бедного просителя-изгнанника, каковым был Игнатий сто лет спустя. Пимен шел по рекам и морю, через Азов, непрерывно двигаясь (лишь три дня были потеряны в непредвиденных стоянках).
Так что путь Игнатия по суше ко Пскову чрез Литву должен был занять не менее четырех месяцев. Значит, он должен был выехать из Царьграда в конце января, буквально через несколько дней после того, как Геннадий стал патриархом.
Но в те времена не было принято зимой отправляться в морские (вокруг Европы) или транс-балканские и транс-карпатские путешествия. Значит, можно предположить, что сей Игнатий покинул Царьград еще прошлым летом, задолго до избрания нового патриарха – и потому никакой грамоты от Геннадия везти просто не мог.
Но забудем про трудности логистики. Поверим, что в середине зимы 1554 года Игнатий вышел из Царьграда. Но неужто у Геннадия в его катастрофически потрясенном городе не было иных забот, как тут же отряжать посольство в далекую и не слишком верную Московию?
Да и могли ли быть у нового патриарха доверенные люди среди доставшихся ему митрополитов, которые еще вчера поголовно были униатами? Геннадий не смещал их (приняв исповедание ими православия), но старался разбавить епископат своими ставленниками – в том числе из числа выкупленных им пленников («Мы многих сделали архиереями, принимая все расходы на себя, так как те были пленниками» (Письмо монаху Максиму // Занемонец А. Геннадий Схоларий, патриарх Константинопольский. М., 2009, с. 110).
Эти новые епископы, конечно, были верны ему. Но вряд ли у них хватило бы опытности для посольской миссии, призванной преодолеть кризис в далекой и незнакомой стране. Митрополитов же (а псковский посол именовал себя именно митрополитом) в его распоряжении вообще было немного – вряд ли больше десятка. Митрополичьи кафедры вряд ли были в большом количестве вакантны при вступлении Геннадия на престол. Если новый патриарх кого-то из своих и смог в первые две недели патриаршества возвести сразу на такую высоту – то вряд ли он стал бы тут же усылать его в долгое и опасное путешествие. Союзники ему были жизненно необходимы тут, в синоде, полном его недругами.
И даже если попрошайка-митрополит и в самом деле был послом патриарха Геннадия – отчего же московский митрополит, который должен был быть потрясен рассказом очевидца падения тысячелетней Империи, посылает лишь малость, отговариваясь собственной скудостью? Отчего он дает окружную грамоту для помощи какому-то мирянину Дмитрию и его семье, но не для сбора помощи греческой церкви? Почему он не посылает своего, церковного посла, а лишь дает сопроводительное письмо послу княжескому, государственному (да и тот посол должен был бы ехать к «его салтанскому величеству», а не к уже несвободному патриарху).
Так что утверждения о «посольстве патриарха Геннадия к митрополиту Ионе» я не могу считать достоверными.
В 1481 году Паисий Ярославов в своём «Сказании о Спасо-каменском монастыре» (1481 год) говорит, что постриженика этого монастыря, игумена Кирилло-белозерского монастыря, Кассиана, великий князь Василий Васильевич и митрополит Иона два раза посылали в Константинополь к патриарху «за некую потребу, о церковном исправлении» ("Игуменъ Касьянъ каменской въ Кириловѣ монастырѣ игуменилъ много лѣтъ, и житію Кирила чюдотворца свидѣтель. За нѣкую же потребу князь великій Василеіі Васильевичъ и митрополитъ Іона посылали его во Царьградъ двою о церковномъ исправленіи къ патріарху. И пріиде изъ Царьграда на Москву, и князь великій Василій Васильевичъ почтилъ его, и давъ ему довольная требованія монастырю, и отпустилъ его въ постриженіе свое на камен¬ной». (Православный Собеседник. Казань, 1861, кн. I, с. 210).
Митр. Макарий Булгаков встраивает это в свою схему: «Известно, что по возращении Кассиана великий князь «почтил его», и дал ему «довольная требования» для монастыря. По-видимому, Василий Васильевич был доволен результатами посольств Кассиана, признал их успешными. В чем же состоял этот успех? В том, что Царьградский патриарх, а с ним и прочие патриархи, принимая во внимание бедственное положение своего отечества под властию турок и трудность или даже невозможность для русских посещать Царьград по делам церковным, раз навсегда предоставили своею грамотою нашим Русским митрополитам право не ходить в Константинополь для поставления, но ставиться дома своими епископами».
Оптимизм Макария в доверии этому рассказу не разделяет Голубинский: «Если Паисий не смешивает тут и не разумеет посольств Кассиана в Литву, то нам остаётся только пожалеть, что он не сообщает ничего определённого о цели посольств и об их результате. Несколько подозрительно в показании Паисия то, что, по его словам, пришедши во второй раз из Константинополя, Кассиан был отпущен великим князем в своё пострижение на Каменной, между тем как он возвратился в Каменский монастырь из Кириллова в 1468–69 году, что́ было уже после смерти Василия Васильевича».
Впрочем, «Дополнительным подтверждением того, что патриарх Геннадий признал каноничность митрополита в Москве, служат его собственные слова в одном из официальных ответов на вопросы деспота Сербии Георгию, где патриарх упоминает митрополию «России, которая есть Киевская и всея Руси», хотя и «пребывает в Московии», в качестве положительного примера того, что историческое наименование кафедры может сохраняться, невзирая на ее физическое перемещение» (Желтов).
Это письмо сербскому деспоту Георгию Бранковичу (сконч. в 1456), ветерану балканской политики (его дочь была женой султана Мурада II и пользовалась большим влиянием при дворе своего пасынка – покорителя Константинополя Мехмеда II, а его отряды принимали участие в осаде Города на стороне турок).
В оригинале важные для темы слова патр. Геннадия звучат так: «Ὁ Ῥωσίας ὀνομάζεται καὶ ἔστι Κυέβου καὶ πάσης Ῥωσίας καὶ ὅμως κάθηται ἐν τῷ Μοσχοβίῳ, διότι τὸ Κύεβον ἔστι Λατινικὸν καὶ οὐ χωρεῖ αὐτὸν ὄντα ὀρθόδοξον. «[митрополит] Руси называется и есть Киевский и всея Руси, но при этом сидит в Москве, потому что Киев является латинским и не принимает его православного»
(Αποστολοπούλου, Μ., Αποστολόπουλος, Δ. Γ., Ἐπίσημα κείμενα τοῦ Πατριαρχείου Κωνσταντινουπόλεως: τὰ σωζόμενα ἀπὸ τὴν περίοδο 1454-1498, Αθήνα, 2016, p. 80. (https://cerkvarium.org/ru/publikatsii/analitika/situatsiya-posle-ferraro-florentijskogo-sobora.html). И Oeuvres completes de Gennade Scholarios / Publiées… par L. Petit, X. A. Sideridès, M. Jugie. P., 1935. T. IV. P. 208).
Можно счесть это признанием канонической правильности московской церковной жизни? – Нет.
Сегодня мы можем сказать, что Македония – православная страна, что архиепископ Македонский с древней кафедрой в Скопье – православен. Но при этом Македония находится в расколе с мировым православием. То есть догматическая правильность не всегда совпадает с правильностью канонической. Схоларий полагает, что канонически безупречно пребывание Киевского митрополита в Москве. Но этот тезис не содержит в себе оценки процедуры назначения этого митрополита. Эта тема малоинтересна для Геннадия – и, прожив еще немало лет после своего ухода с патриаршего поста, переписывая свои произведения, Геннадий не переписал именно это письмо (Занемонец А. Геннадий Схоларий, патриарх Константинопольский. М., 2009, сс. 6-7).
Вообще я бы предположил, что Геннадий в недолгие два года своего патриаршества просто не интересовался московским церковным кризисом. Патриархом он стал неожиданно и против своей воли. Причем – из мирян. До этого он был простым монахом и не был епископом. И вдруг он оказался в центре интриг высшего духовенства. Ему открылся ранее малознакомый ему мир – и открылся с самой неприятной и шокирующей стороны.
«Все это мучительно угнетает мою душу, каждый день все более постигающую и узнающую причины, по которым возгорелось против нас такое негодование милостивого Творца и Промыслителя нашего. Так повсюду оказывается наказуемым наше бесстыдство и порочность, пока не начнем исправляться и отступать от такового множества и величины преступлений» . «Если Иерусалимский патриарх поставляется за деньги или, уже поставленный, деньгами ублажает местных властителей, то не соблазняйтесь, потому что и в наших краях архиерейское и иерейское достоинство продается и покупается, а началось это зло лет пятьдесят назад или меньше. Но там берут деньги иноверцы, и дающие дают по необходимости, пото¬му что невозможно иначе, а поэтому человеколюбие Божие и знание умеющих различать извиняет это. А происходящее здесь есть большой грех, потому что и продающие, и покупающие — христиане. Мы никого не рукоположили, взяв от него что-либо. Однако и так мы не смогли остановить зло. При этом мы не открывали страсти пастырей, зная и это, и строгость святых канонов, но скорее покрывали, чтобы не произошло соблазна в душах народа, чтобы осуждение пастырей не ввергло их в пренебрежение, по¬том в сомнение о вере, а потом и в полное неверие… Нет ни учащих, ни учащихся, а воля знающих пастырей прохладна» .
Внешний разгром привычной жизни; остатки униональных настроений; сложность выстраивания диалога с победителями; коррупция внутри церковной иерархии; собственное желание уйти с патриаршества; бегство христиан из Города, всплеск моды на языческую античную философию (по вполне инквизиторскому приказу св. Геннадия была сожжена единственная рукопись «Законов» Плифона) и просто конец света, ожидавшийся св. Геннадием (как и москвичами) в 1493 году – при истечении седьмой тысячи лет от сотворения мира...
До проблем ли далекой Москвы тут?
Геннадий Схоларий – монах. Конечно, ему не по душе любые проявления непослушания. Путь спасения «не иначе они могли бы совершить и исполнить, как через благочестивое послушание и следование церкви и ее предстоятелю, через изволение и защиту того, что она предписывает и советует (и это исполнять!), через полную преданность земному отцу и посреднику, по причине его ходатайства пред небесным Отцом».
Так что Московская дерзость вряд ли была ему по нраву.
Но в то же время Геннадий – сторонник икономии. «Мы вполне удостоверяем вас о Господе, что всякий, кто в эти времена настаивает на утверж¬дении акривии в обычаях и порядках нашей церкви, которая была при свободе христиан, тот есть враг христианства и стремится к невозможному, а всякий, кто уступает в малом, чтобы сохранить целое, имеет апостольское намерение, и так судит его Бог» .
Возвращающихся из унии он советует принимать в сущем сане, через покаяние:
«Если приходит в монастырь какой-либо иеромонах, или просто свя¬щенник, или дьякон нашего рода с Крита или Пелопоннеса, или с других островов и у вас есть некото¬рое сомнение относительно рукоположившего его, не латинствовал ли тот когда-либо, или о самом ие¬ромонахе, не сослужил ли он когда с ними литургию или не поминал кого из них, или если вы будете это знать наверняка, то подобает, чтобы он задержался в монастыре, сотворил покаяние и дал исповедание с обещанием, и тогда примите его как священника и сослужите с ним. И это говорим не только ради пользы монастыря, но и ради истины и устроения Церкви Христовой. Так и мы сделали в патриархии, приняв покаяние всех, давших исповедание, и умирился мир… Если некоторые неученые и жестокосердые подражают скорее новатианам, то вы не будьте такими, а последуйте соборам и Господу нашему, также и нам, недостойными и принимайте их исповедание и их священство» .
Итак, полагаю, что с точки зрения Геннадия положение в московско-Киевской митрополии не было катастрофичным и не требовало срочного вмешательства. Но оно и не было нормальным. Поэтому признавать эту автокефальность он не стал бы, но и опротестовывать ее перед лицом реальной унии в реальном Киеве не стал бы: что толку настаивать на требовании, заранее неисполнимом и порождать ненужное ожесточение. «Как говорит божественный Павел, из-за неповиновения чад мы провели целый год, не радуясь, но стеная, бодрствуя о спасении данных нам сынов, не видя плодоношения, достойного наших трудов. Но, как прибавляет божественный Павел, неполезно это для детей, когда стенают отцы. Поэтому и мы умолкаем, не желая стенать о неповиновении сынов, что бесполезно и вредно для них, так как боимся, чтобы когда-либо из-за противодействия нам они не стали еще хуже».
Не всякую кривизну надо бросаться немедленно исправлять. С какими-то болячками надо просто жить в надежде на то, что весной придет улучшение. Но это терпение не равно декларации о том, что болезнь и есть здоровье.
Кстати, в его время и Москва еще никак не заявляла о своей автокефальности и об уходе из патриархии. Более того, она даже внутренне еще не дозрела до такой решительности и дерзости. В ту пору (время Ионы) она и сама еще считала произошедшее единичным и чрезвычайным случаем. Так что даже если бы у нас были твердые доказательства того, что Геннадий признал Иону – это не стало бы признанием московской автокефалии. Иону Геннадий признал бы лишь в качестве одного из своих митрополитов.
И если бы и в самом деле удалось получить согласные грамоты Константинополя еще при жизни митр Ионы – то отчего «Седьмой после взятия Константинополя Турками патриарх, Дионисий 1, говорил в 1469 году, что цареградская церковь не признавала и не признаёт московских митрополитов, как ставимых без её благословения (см. ниже в речах о митрополите Филиппе). Преподобный Максим Грек укорял Русских за то, что у них вопреки правилам митрополит поставляется своими епископами на Москве, а не в Цареграде от патриарха. Если бы патриархами дано было дозволение, то у Русских была бы грамота; а если бы была грамота, то ею были бы заграждены уста Максима, и он не стал бы делать своих укоризн» (Голубинский).